Парма-Новости
И тем не менее у нас происходит то, что так или иначе связано с военными действиями в Украине. Например, я узнала о женщине в Кудымкаре, которая пытается найти своего сына, воюющего в Украине. Она не знает, где он, живой, мертвый, в плену — у нее нет никаких сведений, никаких источников информации. На все ее запросы приходят отписки, что в списках его нет: ни [среди] пропавших без вести, ни [среди] убитых. С точки зрения журналистики мама является первоисточником, но с точки зрения действующего законодательства ее история — это фейк, и меня посадят, если я об этом напишу. Еще одна история, которая косвенно связана с тем, что происходит. У женщины удалена щитовидная железа, и в феврале у нее закончились импортные таблетки. Эндокринолог сказал, что если она не будет принимать таблетки — умрет. У нее будет сердечная недостаточность, и от этого она не выживет.
Я не знаю, нашла ли женщина эти таблетки, вышли ли аналоги, но я понимаю, что сама сильно рискую и подставляю издание, если буду писать такие истории. Мы не можем освещать события, связанные с Украиной, практически никак. Это табу, вето, риск, что ты сразу угодишь на скамью подсудимых и в тюрьму. У нас не объявлена цензура, но она есть. Будущее — Я буду писать запросы и в Минобороны, и уполномоченному по правам человека, чтобы помочь женщине из Кудымкара найти сына, чтобы понимали, что интерес к этому есть хотя бы у СМИ. Это всё, что я могу сейчас сделать. Если я помогу этой маме, у нее спадет камень с души. А писать в газету… нет, никому не будет лучше от того, что я это сделаю.
Я стараюсь помочь как представитель СМИ, но зачастую у журналистов такой возможности нет. Мы можем только имитировать публичность обсуждения проблемы такими запросами. Их точно так же могут проигнорить, как игнорят запросы мамы солдата. Я даже думать боюсь, как она живет и что она чувствует. У меня у самой сын, но дома. Ему 19 — может, поэтому я так реагирую на происходящее. Газете уже давно экономически сложно: мы живем за счет прямых продаж и рекламы. В прошлом году «выехали» за счет выборов.
С начала военных действий нам стало еще труднее, как и всем медиа в России. Некоторые небольшие газеты, как наша, уже закрылись. Мы тоже на грани и выживаем всеми способами. У нас маленький рекламный рынок и невысокие доходы. Сейчас наша цель — продержаться, пережить это.
Она не знает, где он, живой, мертвый, в плену — у нее нет никаких сведений, никаких источников информации. На все ее запросы приходят отписки, что в списках его нет: ни [среди] пропавших без вести, ни [среди] убитых. С точки зрения журналистики мама является первоисточником, но с точки зрения действующего законодательства ее история — это фейк, и меня посадят, если я об этом напишу. Еще одна история, которая косвенно связана с тем, что происходит. У женщины удалена щитовидная железа, и в феврале у нее закончились импортные таблетки. Эндокринолог сказал, что если она не будет принимать таблетки — умрет. У нее будет сердечная недостаточность, и от этого она не выживет. Я не знаю, нашла ли женщина эти таблетки, вышли ли аналоги, но я понимаю, что сама сильно рискую и подставляю издание, если буду писать такие истории. Мы не можем освещать события, связанные с Украиной, практически никак. Это табу, вето, риск, что ты сразу угодишь на скамью подсудимых и в тюрьму. У нас не объявлена цензура, но она есть. Будущее — Я буду писать запросы и в Минобороны, и уполномоченному по правам человека, чтобы помочь женщине из Кудымкара найти сына, чтобы понимали, что интерес к этому есть хотя бы у СМИ. Это всё, что я могу сейчас сделать. Если я помогу этой маме, у нее спадет камень с души. А писать в газету… нет, никому не будет лучше от того, что я это сделаю. Я стараюсь помочь как представитель СМИ, но зачастую у журналистов такой возможности нет. Мы можем только имитировать публичность обсуждения проблемы такими запросами. Их точно так же могут проигнорить, как игнорят запросы мамы солдата. Я даже думать боюсь, как она живет и что она чувствует. У меня у самой сын, но дома. Ему 19 — может, поэтому я так реагирую на происходящее. Газете уже давно экономически сложно: мы живем за счет прямых продаж и рекламы. В прошлом году «выехали» за счет выборов. С начала военных действий нам стало еще труднее, как и всем медиа в России. Некоторые небольшие газеты, как наша, уже закрылись. Мы тоже на грани и выживаем всеми способами. У нас маленький рекламный рынок и невысокие доходы. Сейчас наша цель — продержаться, пережить это. Надеюсь, доживем до лучших времен. Тексты, по которым вы знаете «Парму-Новости» История о том, как мальчик Ярослав Мехоношин пять лет боролся с раком.
До 30 апреля принимаем заявки на 5 месяцев бесплатного обучения IT-специальностям для детей от 7 до 17 лет. Наша цель - формирование у школьников навыков для успешного становления в цифровой эпохе, освобождая их от зависимости от гаджетов.
За нее был еще один штраф — на 50 тысяч. Сейчас издание, в котором работает девять человек, публикует о войне только официальную информацию. В освещении событий в Украине, считает Яна, оно не может следовать стандартам журналистики, не подвергая себя серьезным рискам. Тем не менее журналисты помогают матерям солдат в Украине найти сыновей. Яна Яновская До войны — «Парма-Новости» появилась в 1996 году. До этого ее первый учредитель и издатель Сергей Мешавкин работал в газете «Парма». Однажды он сильно повздорил с редактором, поскольку хотел писать честно и независимо, а политику редакции диктовала партия и правящая власть. Сергей написал заявление об увольнении и сказал, что откроет свою газету. На его расчетный счет пришло несколько миллионов — это были деньги, которые люди заплатили за подписку на несуществующую газету. Сергей очень переживал, что вляпался в эту историю, но газету начал выпускать. А миллион в итоге разыграли — его получила какая-то бабушка. Я пришла в «Парму-Новости» в начале 2000-х на позицию менеджера по рекламе и постепенно поднималась в должности. В 2005 году Мешавкина пригласили работать в петербургскую газету «Мой район», и он переехал. Нас частенько называют оппозицией. Я бы не сказала, что я и сотрудники редакции настроены против местной и федеральной власти. Мы просто хотим делать честные новости, честную журналистику, рассказывать объективно о том, что происходит. Для меня в журналистике есть правило, которое можно объяснить на примере стакана. Оптимисты говорят, что стакан наполовину полон, пессимисты — что наполовину пуст. Для меня журналистика — это не оценка того, что есть в стакане, или того, чего нет. Это факт: стоит стакан, в нем наполовину налита вода. Журналистика — это не пропаганда действующей власти или, наоборот, противостояние ей. Это фактчекинг, достоверность, объективность. Переломный момент — 24 февраля у всех в редакции было непонимание, неопределенность. У меня сначала было отрицание: как так? Все же вменяемые люди, какая война? Потом страх, конечно, — за себя, за семью, за людей, за Землю в целом. В тот день мы провели планерку. Обсуждали главную тему, понимали, что надо делать Донбасс [писать о начале «спецоперации» на Донбассе], но не понимали как. Никаких законов, [ограничивающих свободу слова], тогда еще не было. В итоге отработали по информации из интернета, в основном из «Новой газеты».
Парма-Новости
- «Парма-Новости»
- «Парма-Новости»
- Парма-Новости
Парма-Новости
- Парма-Новости | адрес, телефон, официальный сайт, часы работы | Кудымкар г., Лихачева ул., 53
- Парма-Новости
- Парма-Новости
- «Парма-Новости»
Парма-Новости
После этого пришло понимание, что руки нам связали и что надо жить и работать в этом новом законодательном поле, хотим мы этого или нет. Все материалы, включая «Личное мнение», до публикации стали отправлять юристу Светлане Кузевановой. После сдачи номера, в ночь со вторника на среду, я стала плохо спать, в уме раз за разом прогоняя тексты. Среди нашей аудитории много людей, которые поддерживают «спецоперацию». Но и они были в недоумении, что мне дали штраф, поскольку в моих высказываниях не было вообще никакой дискредитации [армии]. И те, кто топит за Украину [выступают за победу Украины], тоже пожимают плечами. Мне пришло много сообщений после того, как мне присудили штраф. Писали, что поддерживают, что понимают меня. Но одна женщина в возрасте написала: как мне не стыдно? Сказала, что я не понимаю, что делаю, что я воткнула нож в спину нашим парням, которые гибнут за наше мирное небо. Я предложила ей встретиться и поговорить, спросила, знает ли она вообще, за что мне дали штраф.
Она быстренько свои сообщения поудаляла. Мы не на линии фронта. Подробностей о наступлении, отступлении не знаем. Больше ориентируемся на местные новости и частично освещаем федеральную повестку. Одним из первых материалов, связанных с событиями в Украине, был текст «Экономическое эхо». Там был анализ последствий для Кудымкара. Мы писали о том, что у нас происходит в связи с тем, что ввели санкции, и чего нам ожидать. Мы писали и пишем, когда, например, погибает уроженец округа. Реакция у родственников солдат на это бывает разная. Кто-то готов рассказать всё, чтобы весь мир знал, каким был их мальчик.
Другие хотят закрыться, побыть в одиночестве, чтобы никто не перетряхивал подробности личной жизни. Я уважаю чувства людей, и если близкие родственники говорят: «Нет, не надо», — мы не пишем. Это факт: стоит стакан, в нем наполовину налита Давление — В последнее время для СМИ появляются всевозможные препоны, когда у тебя фактически нет доступа к информации, к источникам, когда все чиновники настолько зажаты и боятся, что на все письменные запросы, как правило, бывают только отписки. Сейчас еще есть ньюсмейкеры, которые могут слить какую-то информацию, если мы напишем об этом без ссылки на источник, но их мало. Узнать, что происходит в кулуарах, даже на условиях анонимности, тяжело. Мы это стараемся делать, выясняем, какие у местной власти настроения и планы, но ситуация становится хуже и хуже. Мы находимся в безопасном регионе, на нас «сверху» ничего не летит. И тем не менее у нас происходит то, что так или иначе связано с военными действиями в Украине. Например, я узнала о женщине в Кудымкаре, которая пытается найти своего сына, воюющего в Украине.
Её муж Аркадий лет двадцать ездил вахтами на стройки в Юрлинский район. Летом в Коми округе, зимой дома. Вахта за вахтой — и восемь лет назад насовсем к нам перебрался. И семью перевёз. Мелине, по специальности архивариус и переводчик английского языка, задалась вопросом, чем же заняться на новом месте. В администрацию и школу без гражданства работать не взяли. И тут Мелине заметила: в Армении в каждом магазине есть красивые тортики. А тут — нет, только стандартные. Сама Мелине свой первый тортик сделала ещё в школе, в восьмом или девятом классе. Потом пекла тортики на домашние праздники. Многочисленные знакомые мужа очень эти тортики хвалили — вкусно! И удивлялись, мол, почему не делаешь торты на заказ. Первый тортик на продажу Мелине сделала в 2015-2016 году. И понеслось! Тортики с розочками, с лебедями, тортики в форме зверюшек, игрушек, автомобилей — что только душа пожелает! Тортики Мелине фотографирует и выкладывает на страничке «ВКонтакте». Этих снимков уже две с половиной тысячи. А на деле тортиков было тысячи три. Самый необычный торт — тортик в форме Венома — персонажа комиксов про Человека-паука. Самый большой торт — трёхъярусный фруктовый торт весом в десять килограммов — заказали на свадьбу. Как правило, свадебный торт весит семь килограммов, обычный — пять. А вообще Мелине берёт заказы на торты и выпечку от двух килограммов. С маленькими тортиками на одного не связывается и с маленькими партиями в один-два пирожных — тоже. Печёт эклеры, «Наполеон», «Муравейник», пахлаву национальную армянскую выпечку из слоёного теста — хачапури и булочки гата со сладкой начинкой из муки, сахара и масла. В октябре 2021 года Мелине заявилась на государственную поддержку — соцконтракт для безработных. Суть его: государство помогает открыть своё дело и даёт денег на покупку оборудования и обучение. Но то, что требуется там описывать — всё это мне знакомо. Поэтому было легче, — рассказывает она. Самая большая сумма из двухсот пятидесяти тысяч господдержки ушла на конвекционную печь. Ещё понадобился холодильник, пищевой принтер, миксер и другое оборудование. Ещё тридцать тысяч ушло на обучение на онлайн-курсах в московской академии на кулинара-кондитера. За три месяца до Нового года Мелине отчиталась в соцзащиту на что потратила средства.
Как рассказал нам Максим, первому эта идея пришла однокласснику Сергея, родного брата Максима. В этом году их тракторному парку будет уже 6 лет, ведь трудятся они аж с 2016 года. Мальчиков, которые собирают технику, пять. А играют вместе целых 12. Можете себе представить, какие у них масштабы. Все мальчики разного возраста, а именно с 8 до 15 лет. И им всем одинаково это интересно. Мы встретились с Максимом и немного побеседовали. Расскажи, пожалуйста, какие именно трактора у вас есть в вашем арсенале. У нас много тракторов, ещё у нас к ним есть прицепы, подъёмники, ножи и другие разные запчасти. Ещё у нас есть комбайны. У вас так много техники. Вот вы играете во все времена года. Расскажи, какая работа у вас есть летом или зимой, например. Зимой, в основном, у нас идёт расчистка дорог от снега. Весной культивируем поля и сеем. Этот период у нас называют «сев». Так все говорят у нас в колхозе «им. Кирова», поэтому и у нас так. Летом, конечно, работы побольше. Тогда у нас сенокос, силосование. Летом же мы пашем пары. На осень остаётся уборка урожая и вспашка зяби. Вот и смотрите, работа круглый год улыбается. У вас прям работа кипит как в колхозе. Отличие только в том, что вы зарплату не получаете. Но всё равно нам это очень интересно. А с чего вот такой азарт и интерес? Ведь нигде больше такого нет, чтоб дети играли самодельными, да ещё деревянными тракторами. Я помню, что это было в далёкие годы. А сейчас ведь всё есть в магазине. Да и даже если нам родители это купят, то мы ведь не ощутим того интереса, который у нас есть, когда мы сами это всё собираем.
Это всё, что я могу сейчас сделать. Если я помогу этой маме, у нее спадет камень с души. А писать в газету… нет, никому не будет лучше от того, что я это сделаю. Я стараюсь помочь как представитель СМИ, но зачастую у журналистов такой возможности нет. Мы можем только имитировать публичность обсуждения проблемы такими запросами. Их точно так же могут проигнорить, как игнорят запросы мамы солдата. Я даже думать боюсь, как она живет и что она чувствует. У меня у самой сын, но дома. Ему 19 — может, поэтому я так реагирую на происходящее. Газете уже давно экономически сложно: мы живем за счет прямых продаж и рекламы. В прошлом году «выехали» за счет выборов. С начала военных действий нам стало еще труднее, как и всем медиа в России. Некоторые небольшие газеты, как наша, уже закрылись. Мы тоже на грани и выживаем всеми способами. У нас маленький рекламный рынок и невысокие доходы. Сейчас наша цель — продержаться, пережить это. Надеюсь, доживем до лучших времен. Тексты, по которым вы знаете «Парму-Новости» История о том, как мальчик Ярослав Мехоношин пять лет боролся с раком. Ему помогала Мария Эйсмонт, адвокат и в прошлом журналистка. Главные тексты для жителей Коми-Пермяцкого округа Текст о том, как волки нападают на животных в деревнях округа и как с этим борются — « Юрлинские деревни атакуют волки ». Материал о том, как жители региона страдают от неудобных автобусов, нового расписания и других последствий транспортной реформы в округе. Текст о спасении десятилетнего мальчика, который несколько дней провел в лесу. Как читатели поддерживают «Парму-Новости» «Просто рука-лицо. Настолько притянута за уши причина штрафа, что просто противно». Ну вот совсем. И никакого подтекста. Это просто показательная порка в действии». Упрекнуть ее в нечестности у меня язык не повернется. В наше время, когда черное называют белым и наоборот, иметь свою точку зрения — это уже определенная смелость».
Парма-Новости
Парма-Новости
Парма-Новости
- «Парма-Новости»
- Парма-Новости
- «Парма-Новости»
- «Парма-Новости»
Парма-Новости
Мы писали и пишем, когда, например, погибает уроженец округа. Реакция у родственников солдат на это бывает разная. Кто-то готов рассказать всё, чтобы весь мир знал, каким был их мальчик. Другие хотят закрыться, побыть в одиночестве, чтобы никто не перетряхивал подробности личной жизни. Я уважаю чувства людей, и если близкие родственники говорят: «Нет, не надо», — мы не пишем. Это факт: стоит стакан, в нем наполовину налита Давление — В последнее время для СМИ появляются всевозможные препоны, когда у тебя фактически нет доступа к информации, к источникам, когда все чиновники настолько зажаты и боятся, что на все письменные запросы, как правило, бывают только отписки.
Сейчас еще есть ньюсмейкеры, которые могут слить какую-то информацию, если мы напишем об этом без ссылки на источник, но их мало. Узнать, что происходит в кулуарах, даже на условиях анонимности, тяжело. Мы это стараемся делать, выясняем, какие у местной власти настроения и планы, но ситуация становится хуже и хуже. Мы находимся в безопасном регионе, на нас «сверху» ничего не летит. И тем не менее у нас происходит то, что так или иначе связано с военными действиями в Украине.
Например, я узнала о женщине в Кудымкаре, которая пытается найти своего сына, воюющего в Украине. Она не знает, где он, живой, мертвый, в плену — у нее нет никаких сведений, никаких источников информации. На все ее запросы приходят отписки, что в списках его нет: ни [среди] пропавших без вести, ни [среди] убитых. С точки зрения журналистики мама является первоисточником, но с точки зрения действующего законодательства ее история — это фейк, и меня посадят, если я об этом напишу. Еще одна история, которая косвенно связана с тем, что происходит.
У женщины удалена щитовидная железа, и в феврале у нее закончились импортные таблетки. Эндокринолог сказал, что если она не будет принимать таблетки — умрет. У нее будет сердечная недостаточность, и от этого она не выживет. Я не знаю, нашла ли женщина эти таблетки, вышли ли аналоги, но я понимаю, что сама сильно рискую и подставляю издание, если буду писать такие истории. Мы не можем освещать события, связанные с Украиной, практически никак.
Это табу, вето, риск, что ты сразу угодишь на скамью подсудимых и в тюрьму. У нас не объявлена цензура, но она есть. Будущее — Я буду писать запросы и в Минобороны, и уполномоченному по правам человека, чтобы помочь женщине из Кудымкара найти сына, чтобы понимали, что интерес к этому есть хотя бы у СМИ. Это всё, что я могу сейчас сделать. Если я помогу этой маме, у нее спадет камень с души.
А писать в газету… нет, никому не будет лучше от того, что я это сделаю. Я стараюсь помочь как представитель СМИ, но зачастую у журналистов такой возможности нет. Мы можем только имитировать публичность обсуждения проблемы такими запросами. Их точно так же могут проигнорить, как игнорят запросы мамы солдата.
Там был анализ последствий для Кудымкара. Мы писали о том, что у нас происходит в связи с тем, что ввели санкции, и чего нам ожидать. Мы писали и пишем, когда, например, погибает уроженец округа. Реакция у родственников солдат на это бывает разная. Кто-то готов рассказать всё, чтобы весь мир знал, каким был их мальчик.
Другие хотят закрыться, побыть в одиночестве, чтобы никто не перетряхивал подробности личной жизни. Я уважаю чувства людей, и если близкие родственники говорят: «Нет, не надо», — мы не пишем. Это факт: стоит стакан, в нем наполовину налита Давление — В последнее время для СМИ появляются всевозможные препоны, когда у тебя фактически нет доступа к информации, к источникам, когда все чиновники настолько зажаты и боятся, что на все письменные запросы, как правило, бывают только отписки. Сейчас еще есть ньюсмейкеры, которые могут слить какую-то информацию, если мы напишем об этом без ссылки на источник, но их мало. Узнать, что происходит в кулуарах, даже на условиях анонимности, тяжело. Мы это стараемся делать, выясняем, какие у местной власти настроения и планы, но ситуация становится хуже и хуже. Мы находимся в безопасном регионе, на нас «сверху» ничего не летит. И тем не менее у нас происходит то, что так или иначе связано с военными действиями в Украине. Например, я узнала о женщине в Кудымкаре, которая пытается найти своего сына, воюющего в Украине.
Она не знает, где он, живой, мертвый, в плену — у нее нет никаких сведений, никаких источников информации. На все ее запросы приходят отписки, что в списках его нет: ни [среди] пропавших без вести, ни [среди] убитых. С точки зрения журналистики мама является первоисточником, но с точки зрения действующего законодательства ее история — это фейк, и меня посадят, если я об этом напишу. Еще одна история, которая косвенно связана с тем, что происходит. У женщины удалена щитовидная железа, и в феврале у нее закончились импортные таблетки. Эндокринолог сказал, что если она не будет принимать таблетки — умрет. У нее будет сердечная недостаточность, и от этого она не выживет. Я не знаю, нашла ли женщина эти таблетки, вышли ли аналоги, но я понимаю, что сама сильно рискую и подставляю издание, если буду писать такие истории. Мы не можем освещать события, связанные с Украиной, практически никак.
Это табу, вето, риск, что ты сразу угодишь на скамью подсудимых и в тюрьму. У нас не объявлена цензура, но она есть. Будущее — Я буду писать запросы и в Минобороны, и уполномоченному по правам человека, чтобы помочь женщине из Кудымкара найти сына, чтобы понимали, что интерес к этому есть хотя бы у СМИ. Это всё, что я могу сейчас сделать. Если я помогу этой маме, у нее спадет камень с души. А писать в газету… нет, никому не будет лучше от того, что я это сделаю. Я стараюсь помочь как представитель СМИ, но зачастую у журналистов такой возможности нет.
Приглашаем вас на пробный урок по ссылке ниже: Прием заявок до 30 апреля.
Так случилось с армянкой Мелине Сагателян из города Спитак. Её муж Аркадий лет двадцать ездил вахтами на стройки в Юрлинский район. Летом в Коми округе, зимой дома. Вахта за вахтой — и восемь лет назад насовсем к нам перебрался. И семью перевёз.
Мелине, по специальности архивариус и переводчик английского языка, задалась вопросом, чем же заняться на новом месте. В администрацию и школу без гражданства работать не взяли. И тут Мелине заметила: в Армении в каждом магазине есть красивые тортики. А тут — нет, только стандартные. Сама Мелине свой первый тортик сделала ещё в школе, в восьмом или девятом классе.
Потом пекла тортики на домашние праздники. Многочисленные знакомые мужа очень эти тортики хвалили — вкусно! И удивлялись, мол, почему не делаешь торты на заказ. Первый тортик на продажу Мелине сделала в 2015-2016 году. И понеслось!
Тортики с розочками, с лебедями, тортики в форме зверюшек, игрушек, автомобилей — что только душа пожелает! Тортики Мелине фотографирует и выкладывает на страничке «ВКонтакте». Этих снимков уже две с половиной тысячи. А на деле тортиков было тысячи три. Самый необычный торт — тортик в форме Венома — персонажа комиксов про Человека-паука.
Самый большой торт — трёхъярусный фруктовый торт весом в десять килограммов — заказали на свадьбу. Как правило, свадебный торт весит семь килограммов, обычный — пять. А вообще Мелине берёт заказы на торты и выпечку от двух килограммов. С маленькими тортиками на одного не связывается и с маленькими партиями в один-два пирожных — тоже. Печёт эклеры, «Наполеон», «Муравейник», пахлаву национальную армянскую выпечку из слоёного теста — хачапури и булочки гата со сладкой начинкой из муки, сахара и масла.
В октябре 2021 года Мелине заявилась на государственную поддержку — соцконтракт для безработных. Суть его: государство помогает открыть своё дело и даёт денег на покупку оборудования и обучение. Но то, что требуется там описывать — всё это мне знакомо. Поэтому было легче, — рассказывает она. Самая большая сумма из двухсот пятидесяти тысяч господдержки ушла на конвекционную печь.
Ещё понадобился холодильник, пищевой принтер, миксер и другое оборудование. Ещё тридцать тысяч ушло на обучение на онлайн-курсах в московской академии на кулинара-кондитера.
Парма-Новости
Мне пришло много сообщений после того, как мне присудили штраф. Писали, что поддерживают, что понимают меня. Но одна женщина в возрасте написала: как мне не стыдно? Сказала, что я не понимаю, что делаю, что я воткнула нож в спину нашим парням, которые гибнут за наше мирное небо. Я предложила ей встретиться и поговорить, спросила, знает ли она вообще, за что мне дали штраф. Она быстренько свои сообщения поудаляла. Мы не на линии фронта. Подробностей о наступлении, отступлении не знаем. Больше ориентируемся на местные новости и частично освещаем федеральную повестку. Одним из первых материалов, связанных с событиями в Украине, был текст «Экономическое эхо».
Там был анализ последствий для Кудымкара. Мы писали о том, что у нас происходит в связи с тем, что ввели санкции, и чего нам ожидать. Мы писали и пишем, когда, например, погибает уроженец округа. Реакция у родственников солдат на это бывает разная. Кто-то готов рассказать всё, чтобы весь мир знал, каким был их мальчик. Другие хотят закрыться, побыть в одиночестве, чтобы никто не перетряхивал подробности личной жизни. Я уважаю чувства людей, и если близкие родственники говорят: «Нет, не надо», — мы не пишем. Это факт: стоит стакан, в нем наполовину налита Давление — В последнее время для СМИ появляются всевозможные препоны, когда у тебя фактически нет доступа к информации, к источникам, когда все чиновники настолько зажаты и боятся, что на все письменные запросы, как правило, бывают только отписки. Сейчас еще есть ньюсмейкеры, которые могут слить какую-то информацию, если мы напишем об этом без ссылки на источник, но их мало.
Узнать, что происходит в кулуарах, даже на условиях анонимности, тяжело. Мы это стараемся делать, выясняем, какие у местной власти настроения и планы, но ситуация становится хуже и хуже. Мы находимся в безопасном регионе, на нас «сверху» ничего не летит. И тем не менее у нас происходит то, что так или иначе связано с военными действиями в Украине. Например, я узнала о женщине в Кудымкаре, которая пытается найти своего сына, воюющего в Украине. Она не знает, где он, живой, мертвый, в плену — у нее нет никаких сведений, никаких источников информации. На все ее запросы приходят отписки, что в списках его нет: ни [среди] пропавших без вести, ни [среди] убитых. С точки зрения журналистики мама является первоисточником, но с точки зрения действующего законодательства ее история — это фейк, и меня посадят, если я об этом напишу. Еще одна история, которая косвенно связана с тем, что происходит.
У женщины удалена щитовидная железа, и в феврале у нее закончились импортные таблетки. Эндокринолог сказал, что если она не будет принимать таблетки — умрет.
Все же вменяемые люди, какая война? Потом страх, конечно, — за себя, за семью, за людей, за Землю в целом. В тот день мы провели планерку. Обсуждали главную тему, понимали, что надо делать Донбасс [писать о начале «спецоперации» на Донбассе], но не понимали как. Никаких законов, [ограничивающих свободу слова], тогда еще не было. В итоге отработали по информации из интернета, в основном из «Новой газеты». Сначала военные действия никак не отразились на нашей редполитике. Но 4 марта приняли законы [о «фейках»], а затем мне выписали два административных протокола о дискредитации армии.
Первый как физлицу за пост во «ВКонтакте», где я выразила антивоенную позицию. Второй — как должностному лицу за колонку в рубрике «Личное мнение». Это было выражение моей личной позиции по поводу того, что происходит. За колонку мне выписали штраф в размере 50 тысяч. После этого пришло понимание, что руки нам связали и что надо жить и работать в этом новом законодательном поле, хотим мы этого или нет. Все материалы, включая «Личное мнение», до публикации стали отправлять юристу Светлане Кузевановой. После сдачи номера, в ночь со вторника на среду, я стала плохо спать, в уме раз за разом прогоняя тексты. Среди нашей аудитории много людей, которые поддерживают «спецоперацию». Но и они были в недоумении, что мне дали штраф, поскольку в моих высказываниях не было вообще никакой дискредитации [армии]. И те, кто топит за Украину [выступают за победу Украины], тоже пожимают плечами.
Мне пришло много сообщений после того, как мне присудили штраф. Писали, что поддерживают, что понимают меня. Но одна женщина в возрасте написала: как мне не стыдно? Сказала, что я не понимаю, что делаю, что я воткнула нож в спину нашим парням, которые гибнут за наше мирное небо. Я предложила ей встретиться и поговорить, спросила, знает ли она вообще, за что мне дали штраф. Она быстренько свои сообщения поудаляла. Мы не на линии фронта. Подробностей о наступлении, отступлении не знаем. Больше ориентируемся на местные новости и частично освещаем федеральную повестку. Одним из первых материалов, связанных с событиями в Украине, был текст «Экономическое эхо».
Там был анализ последствий для Кудымкара. Мы писали о том, что у нас происходит в связи с тем, что ввели санкции, и чего нам ожидать.
До 30 апреля принимаем заявки на 5 месяцев бесплатного обучения IT-специальностям для детей от 7 до 17 лет. Наша цель - формирование у школьников навыков для успешного становления в цифровой эпохе, освобождая их от зависимости от гаджетов.
Потом пекла тортики на домашние праздники. Многочисленные знакомые мужа очень эти тортики хвалили — вкусно! И удивлялись, мол, почему не делаешь торты на заказ.
Первый тортик на продажу Мелине сделала в 2015-2016 году. И понеслось! Тортики с розочками, с лебедями, тортики в форме зверюшек, игрушек, автомобилей — что только душа пожелает! Тортики Мелине фотографирует и выкладывает на страничке «ВКонтакте». Этих снимков уже две с половиной тысячи. А на деле тортиков было тысячи три. Самый необычный торт — тортик в форме Венома — персонажа комиксов про Человека-паука.
Самый большой торт — трёхъярусный фруктовый торт весом в десять килограммов — заказали на свадьбу. Как правило, свадебный торт весит семь килограммов, обычный — пять. А вообще Мелине берёт заказы на торты и выпечку от двух килограммов. С маленькими тортиками на одного не связывается и с маленькими партиями в один-два пирожных — тоже. Печёт эклеры, «Наполеон», «Муравейник», пахлаву национальную армянскую выпечку из слоёного теста — хачапури и булочки гата со сладкой начинкой из муки, сахара и масла. В октябре 2021 года Мелине заявилась на государственную поддержку — соцконтракт для безработных. Суть его: государство помогает открыть своё дело и даёт денег на покупку оборудования и обучение.
Но то, что требуется там описывать — всё это мне знакомо. Поэтому было легче, — рассказывает она. Самая большая сумма из двухсот пятидесяти тысяч господдержки ушла на конвекционную печь. Ещё понадобился холодильник, пищевой принтер, миксер и другое оборудование. Ещё тридцать тысяч ушло на обучение на онлайн-курсах в московской академии на кулинара-кондитера. За три месяца до Нового года Мелине отчиталась в соцзащиту на что потратила средства. Домашние привыкли к маминой работе.
Благо, места хватает — у Сагателянов свой дом, кухня отдельно, комнаты отдельно, поэтому особых хлопот мамина кипучая деятельность мужу и детям — Яне и Левону — не доставляет. Даже если она готовит срочный заказ по ночам. Тортики, как оказалось, дело прибыльное. Мелине даже подумывает открыть в Юрле кондитерскую. В третьих, я дома. В четвёртых — новая работа приносит больше денег, чем зарплата в муниципальном архиве. Английский язык — свою вторую специальность — Мелине ещё немного помнит — с детьми занималась.
А на какие-то ещё увлечения работа не оставляет времени.